Жить и: «Время жить и время умирать» Эрих Ремарк: рецензии и отзывы на книгу | ISBN 978-5-17-111191-5

Содержание

Читать книгу «Время жить и время умирать» онлайн полностью📖 — Эрих Марии Ремарк — MyBook.

Erich Maria Remarque

ZEIT ZU LEBEN UND ZEIT ZU STERBEN

Серия «Зарубежная классика»

Печатается с разрешения The Estate of the Late Paulette Remarque и литературных агентств Mohrbooks AG Literary Agency и Synopsis.

* * *

В России смерть пахла не так, как в Африке. В Африке, под мощным огнем англичан, трупы тоже нередко подолгу лежали непогребенные между позициями, но солнце работало быстро. Ночью вместе с ветром долетал запах, сладковатый, душный, тяжелый, – мертвецы, вспученные газом, призрачно поднимались в свете чужих звезд, словно вновь сражались, молча, без надежды, каждый в одиночку, но уже на следующий день начинали съеживаться, припадать к земле, бесконечно усталые, как бы стремясь зарыться в нее; когда же позднее удавалось их вынести, иные были уже легкими и ссохшимися, а от тех, кого случайно находили недели спустя, оставались едва ли не одни скелеты, гремевшие в неожиданно чересчур просторных мундирах. Там смерть была сухая, в песке, на солнце и ветру. В России же – грязная, зловонная.

Уже много дней кряду лил дождь. Снег таял. Месяцем раньше сугробы были куда выше – метра на два с лишним. Разрушенная деревня, которая поначалу состояла будто из одних только обугленных крыш, ночь за ночью беззвучно вырастала из оседающего снега. Выползли на свет оконные наличники, еще несколько ночей спустя – дверные рамы, потом ступеньки, ведущие в гнилую белизну. Снег таял и таял, и мало-помалу появлялись мертвецы.

Давние мертвецы. Деревня несколько раз переходила из рук в руки – в ноябре, в декабре, в январе и теперь, в апреле. Ее занимали и оставляли, оставляли и занимали снова, налетавшие метели заносили трупы снегом, за несколько часов нередко наметало такие сугробы, что многих санитары уже не могли отыскать, а затем едва ли не каждый день набрасывал на разорение новый слой белизны, как медсестра набрасывает простыню на окровавленную постель.

Сперва появились январские мертвецы. Они лежали поверх остальных и обнаружились в начале апреля, вскоре после того, как снег начал оплывать. Их тела замерзли в камень, а лица были серые, восковые.

Хоронили их, как доски. На бугре за деревней, где снег был не очень глубокий, его раскидали и кирками долбили могилы в заледенелой земле. Утомительная работа.

Возле декабрьских мертвецов находили оружие, принадлежавшее январским. Винтовки и ручные гранаты погружались глубже, чем тела, иногда попадались и каски. У этих трупов было легче срезать из-под френчей личные знаки – талая вода успела размягчить ткань. Эта вода стояла в открытых ртах, словно мертвецы утонули. У некоторых частично оттаяли и тела. Когда их уносили, тело еще оставалось окоченевшим, но рука уже свисала с носилок и покачивалась, будто он размахивал ею, до ужаса равнодушно и почти непристойно. У всех, когда они лежали на солнце, сперва оттаивали глаза. Теряли стеклянный блеск, делались студенистыми. Лед в них таял и медленно вытекал, словно слезы.

Внезапно на несколько дней опять сильно подморозило. Снег покрылся ледяной коркой наста. Перестал оседать. Но потом снова задул неприятный, сырой ветер.

Сначала в блеклой белизне завиднелось серое пятно. Часом позже это была рука, судорожно тянувшаяся вверх.

– Еще один, – сказал Зауэр.

– Где? – спросил Иммерман.

– Вон там, у церкви. Попробуем откопать?

– Зачем? Ветер сам его откопает. Снег там пока что глубокий, не меньше одного-двух метров. Чертова деревня лежит в низине. Или тебе позарез надо зачерпнуть сапогами лишнюю порцию ледяной воды?

– Да нет, конечно. – Зауэр глянул в сторону кухни. – Не знаешь, что нынче дадут пожрать?

– Капусту. Капусту со свининой, картошкой и водой. Насчет свинины промашка.

– Капуста! Понятно! Третий раз на этой неделе. – Зауэр расстегнул брюки и начал мочиться. – Год назад получалось классно, – горько пояснил он. – Лихо, по-военному, чин чинарем. Самочувствие отличное. Жратва первый сорт! Наступление, каждый день продвигались на столько-то километров! Я думал, скоро вернусь домой. А теперь мочусь как штатский, уныло и без удовольствия.

Иммерман сунул руку под френч, стал не спеша почесываться.

– А по мне, без разницы, как мочиться, лишь бы опять на гражданку.

– По мне тоже. Но, по всему видать, мы навек останемся в солдатах.

– Ясное дело. Герои, пока не сдохнем. Только СС пока лихо мочится.

Зауэр застегнул брюки.

– Еще бы. Мы делаем грязную работу, а эта братва загребает почести. Мы две-три недели деремся за какой-нибудь паршивый город, а в последний день заявляется СС и победоносно вступает туда впереди нас. Ты глянь, как о них пекутся! Всегда самые теплые шинели, самые лучшие сапоги и самый большой кусок мяса!

Иммерман ухмыльнулся:

– Теперь и СС города не занимает. Отходит. Как и мы.

– Не как мы. Мы не сжигаем и не расстреливаем всех и все что ни попадя.

Иммерман перестал чесаться.

– Что с тобой сегодня? – удивленно спросил он. – Вдруг человеческий тон! Смотри, как бы Штайнбреннер не услыхал, не то живо загремишь в штрафную роту. Глянь-ка, снег у церкви просел! Уже и часть плеча видно.

Зауэр посмотрел в ту сторону.

– Если и дальше так будет таять, завтра он повиснет на каком-нибудь кресте. Он там, где надо. Аккурат над кладбищем.

– Это кладбище?

– А как же. Ты чего, не помнишь? Мы ведь тут уже бывали. При последнем наступлении. В конце октября.

Зауэр подхватил свой котелок.

– Вон полевая кухня! Быстрей, не то нам одна жижа достанется.

Рука все росла, росла. Казалось, не снег тает, а она как бы медленно вырастает из земли, словно смутная угроза и оцепенелая мольба о помощи.

Ротный остановился.

– Что это там?

– Какой-то русский, господин лейтенант.

Раэ присмотрелся. Разглядел линялый рукав.

– Это не русский, – сказал он.

Фельдфебель Мюкке пошевелил пальцами в сапогах. Он терпеть не мог ротного. Конечно, стоял перед ним навытяжку, по уставу, – дисциплина превыше всех личных чувств, – но, чтобы дать выход презрению, незаметно шевелил пальцами в сапогах. Болван, думал он. Брехун!

– Распорядитесь откопать его, – сказал Раэ.

– Слушаюсь.

– Пошлите прямо сейчас несколько человек. Неприглядное зрелище.

Слабак, думал Мюкке. В штаны наклал! Неприглядное зрелище! Будто мы первый раз мертвеца видим!

– Это немецкий солдат, – сказал Раэ.

– Так точно, господин лейтенант. Последние четыре дня мы находили только русских.

– Откопайте его. Тогда и посмотрим, кто он. – Раэ зашагал к своей квартире.

Чванливая обезьяна, подумал Мюкке. У него и печка есть, и теплый дом, и Железный крест на шее. А у меня ЖК-один и то нету. Хоть я и заслужил его точно так же, как этот все свои побрякушки.

– Зауэр! – крикнул он. – Иммерман! Сюда! С лопатами! Кто тут еще? Гребер! Хиршман! Бернинг! Штайнбреннер, вы за старшего! Вон та рука! Откопать и похоронить, если это немец! Бьюсь об заклад, что нет.

Штайнбреннер прогулочным шагом подошел ближе.

– Спорим? – спросил он. Голос у него был высокий, мальчишечий, и он тщетно старался держать его пониже. – А на сколько?

Секунду помедлив, Мюкке ответил:

– На три рубля. На три оккупационных рубля.

– Пять. На меньшее не согласен.

– Ладно, пускай пять. Но только деньги на бочку.

Штайнбреннер рассмеялся. Зубы блеснули в неярком солнце. Ему было девятнадцать, блондин с лицом готического ангела.

– Само собой, деньги на бочку! Как же иначе, Мюкке?

Мюкке недолюбливал Штайнбреннера, но боялся его и соблюдал осторожность. Каждый знал, что тот махровый нацист.

– Ладно, ладно. – Мюкке извлек из кармана черешневый портсигар с выжженным на крышке цветочным узором. – Сигарету?

– А то.

– Фюрер не курит, Штайнбреннер, – невозмутимо обронил Иммерман.

– Заткнись.

– Сам заткнись.

– У тебя, похоже, не житуха, а лафа. – Штайнбреннер приподнял длинные ресницы, искоса глянул на него. – Подзабыл уже кое-что, да?

Иммерман рассмеялся:

– Я не очень-то забывчив. И знаю, куда ты клонишь, Макс. Но и ты не забывай, чту я сказал. Фюрер не курит. Вот и все. Тут четыре свидетеля. И фюрер правда не курит, это каждый знает.

– Хватит болтать! – прицыкнул Мюкке. – Начинайте откапывать. Приказ ротного.

– Ну, тогда за дело! – Штайнбреннер закурил сигарету, которой его угостил Мюкке.

– С каких это пор в наряде курят? – спросил Иммерман.

– Это не наряд, – раздраженно бросил Мюкке. – Кончайте треп и откапывайте русского. Хиршман, вы тоже.

– Там не русский, – сказал Гребер. Он единственный проложил вверх по сугробу несколько досок и начал отгребать снег вокруг руки и груди. Теперь стал отчетливо виден сырой френч.

– Не русский? – Штайнбреннер быстро и уверенно, как танцор, прошел по шатким доскам, присел на корточки рядом с Гребером. – А ведь правда! Обмундирование немецкое. – Он обернулся. – Мюкке! Это не русский! Я выиграл!

Мюкке подошел тяжелой походкой. Уставился в яму, куда с краев медленно стекала вода.

– Не понимаю, – проворчал он. – Без малого неделю одних только русских находили. Должно быть, этот из декабрьских, просто провалился в глубину.

– А может, и из октябрьских, – сказал Гребер. – Здесь тогда наш полк проходил.

– Чепуха. Не может быть, чтоб из тех.

– Может. Здесь у нас был ночной бой. Русские отступали, и мы сразу двинули дальше.

– Так и есть, – кивнул Зауэр.

– Чепуха! Наш обоз наверняка подобрал и похоронил всех убитых. Наверняка!

– А вот я не уверен. В конце октября уже были сильные снегопады. А мы в ту пору еще быстро наступали.

– Второй раз повторяешь. – Штайнбреннер взглянул на Гребера.

– Можешь и еще разок послушать, если охота. Мы тогда пошли в контрнаступление и продвинулись больше чем на сто километров.

– А теперь отступаем, да?

– Теперь мы опять здесь.

– Стало быть, отступаем… или нет?

Иммерман предостерегающе толкнул Гребера локтем.

– А что, разве наступаем? – спросил Гребер.

– Мы сокращаем свои позиции.

Иммерман насмешливо посмотрел Штайнбреннеру в лицо:

– Уже целый год. Стратегическая необходимость, чтобы выиграть войну. Это ж всякий знает.

– На руке-то кольцо, – вдруг сказал Хиршман. Он продолжал копать, отрыл другую руку покойника.

Мюкке наклонился к яме.

– Верно. Даже золотое. Обручальное кольцо.

Все тоже стали смотреть.

– Ты поосторожнее, – шепнул Греберу Иммерман. – Иначе этот гад оставит тебя без отпуска. Донесет как на критикана. Только того и ждет.

– Просто нос задирает. Ты лучше сам остерегайся. Он больше за тобой следит, чем за мной.

– Да мне плевать. Я в отпуск не собираюсь.

– Значки нашего полка, – сказал Хиршман. Он продолжал раскапывать снег руками.

– Стало быть, уж точно не русский, а? – Штайнбреннер послал ухмылку нагнувшемуся Мюкке.

– Да, не русский, – с досадой бросил фельдфебель.

– Пять марок! Жаль, на семь не поспорили. Ну, гони монету!

– У меня нет с собой денег.

– А где ж они? В Имперском банке? Давай гони!

Мюкке злобно глянул на Штайнбреннера. Потом достал спрятанный на груди мешочек и отсчитал деньги.

– Нынче все наперекосяк! Черт побери!

Штайнбреннер сунул деньги в карман.

– По-моему, это Райке, – сказал Гребер.

– Что?

– Лейтенант Райке из нашей роты. Его погоны. А на правом указательном пальце недостает верхней фаланги.

– Чепуха. Райке был ранен, его вынесли. Так мы после слыхали.

– Это Райке.

– Откопайте лицо.

Гребер и Хиршман копали дальше.

– Осторожно! – крикнул Мюкке. – Голову не заденьте лопатами.

Из снега проступило лицо. Мокрое и какое-то странное, с глазницами, еще полными снега, будто скульптор не вполне доделал маску, оставил ее слепой. Меж синими губами поблескивал золотой зуб.

– Я его не узнаю, – сказал Мюкке.

– Наверняка он. Других офицеров мы здесь не теряли.

– Протрите ему глаза.

Гребер секунду помедлил. Потом рукавицей осторожно смахнул снег:

– Да, это он.

Мюкке заволновался. И теперь стал командовать сам. Офицер, решил он, а значит, командовать должен старший по званию.

– Поднимайте! Хиршман и Зауэр – за ноги, Штайнбреннер и Бернинг – за руки. Гребер, следите за головой! Ну, все вместе: раз, два, взяли!

Тело шевельнулось.

– Еще разок! Раз, два, взяли!

Труп опять шевельнулся. Глухой вздох вырвался из-под него, из снега, когда туда проник воздух.

– Господин фельдфебель, нога отваливается, – крикнул Хиршман.

Нога в сапоге провисла. Плоть внутри сгнила из-за талой воды и уступила.

– Опустите! Ниже! – крикнул Мюкке. Но было уже поздно. Тело сползло наземь, в руках у Хиршмана остался сапог.

– Нога там? – спросил Иммерман.

– Отставьте сапог и копайте дальше! – гаркнул Мюкке Хиршману. – Кто мог знать, что он уже этак размяк! А вы, Иммерман, успокойтесь. Имейте уважение к смерти!

Иммерман озадаченно посмотрел на Мюкке, но промолчал. Через несколько минут они раскидали весь снег вокруг мертвеца. В мокром френче нашли бумажник с документами. Чернила расплылись, но прочитать можно. Гребер оказался прав; это был лейтенант Райке, который осенью служил у них в роте взводным.

– Надо немедля доложить, – сказал Мюкке. – Оставайтесь здесь! Я сейчас вернусь.

Фельдфебель зашагал к дому, где жил ротный. Единственному мало-мальски целому. До революции он, вероятно, принадлежал попу. Раэ сидел в большой комнате. Мюкке с ненавистью глядел на широкую русскую печь, в которой горел огонь. На лежанке спала лейтенантова овчарка. Мюкке доложил о случившемся, и Раэ пошел с ним к церкви. Минуту-другую смотрел на Райке. Потом сказал:

– Закройте ему глаза.

– Нельзя, господин лейтенант, – возразил Гребер. – Веки уже чересчур размякли. Порвутся.

Раэ перевел взгляд на разбитую церковь:

– Отнесите его пока что туда. Гроб у нас есть?

– Гробы остались в тылу, – сообщил Мюкке. – У нас было несколько штук для особых случаев. Они достались русским. Надеюсь, пригодятся им.

Штайнбреннер хохотнул. Раэ не засмеялся.

– Можем сколотить гроб?

– Слишком много времени потребуется, господин лейтенант, – сказал Гребер. – Тело чересчур размякло. Да и подходящие доски в деревне вряд ли найдутся.

Раэ кивнул.

– Положите его на плащ-палатку. В ней и похороним. Выройте могилу и сколотите крест.

Гребер, Зауэр, Иммерман и Бернинг понесли обмякшее тело к церкви. Хиршман нерешительно пошел следом, с сапогом, в котором были остатки ноги.

– Фельдфебель Мюкке! – сказал Раэ.

– Господин лейтенант!

– Сегодня сюда доставят четверых пленных русских партизан. Завтра утром они будут расстреляны. Наша рота получила соответствующий приказ. Опросите взвод, есть ли добровольцы. Иначе людей назначит канцелярия.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

– Одному богу известно, почему именно мы! Хотя при нынешней неразберихе…

– Я доброволец, – сказал Штайнбреннер.

– Хорошо. – Лицо Раэ не дрогнуло. По расчищенной в снегу дорожке он зашагал обратно.

Обратно к своей печке, подумал Мюкке. Слабак! Что уж тут особенного – расстрелять нескольких партизан? Будто они не укокошили сотни наших парней!

– Если русских доставят вовремя, пускай они заодно и для Райке могилу выроют, – сказал Штайнбреннер. – Тогда нам не придется пуп надрывать. Одно к одному. Верно, господин фельдфебель?

– Да как хотите! – Мюкке разозлился. Ишь, умник выискался, думал он. Тощий дылда, каланча в роговых очках. Лейтенант еще с той, первой войны. На этой в звании так и не повышен. Храбрый, конечно, ну а кто не храбрый? Но по натуре не командир.

– Какого вы мнения о Раэ? – спросил он у Штайнбреннера.

Тот недоуменно воззрился на него:

– Он же наш ротный, так?

– Ясное дело. Но вообще?

– Вообще? В каком смысле «вообще»?

– Ни в каком, – буркнул Мюкке.

– Достаточно глубоко? – спросил старший из русских, мужчина лет семидесяти, с грязными седыми усами и очень синими глазами. Он кое-как говорил по-немецки.

– Заткнись, говорить будешь, только когда спросят, – отрезал Штайнбреннер. Он здорово оживился. Глаза его следили за женщиной, которая была среди партизан. Молодая, крепкая.

– Надо поглубже, – сказал Гребер. Вместе со Штайнбреннером и Зауэром он охранял пленных.

– Для нас? – спросил русский.

Штайнбреннер быстро и легко подскочил к нему, с размаху хлестнул ладонью по щеке.

Время жить и время умирать. Краткое содержание романа Ремарка

Апрель. В русской деревне стоят немецкие солдаты. Тает снег, трупы убитых зимой выглядывают из грязи, смешанной с водой. Роте доставляют четверых русских партизан: на рассвете немцы должны их расстрелять. Среди них есть молодая женщина. Штейнбреннер — белокурый 19-летний юноша с лицом готического ангела, нацист на все двести, — хочет изнасиловать её, но ему это не удаётся. Перед расстрелом женщина проклинает их и обещает, что их дети отомстят немцам.

Линия фронта перемещается каждый день. Некоторые из солдат понимают, что война проиграна. Теперь они смотрят на всё иначе. Один солдат замечает, что они разоряют чужую страну:

Удивительно, как начинаешь понимать других, когда самому подопрёт… А пока тебе хорошо живётся, ничего такого и в голову не приходит!

Молодой фронтовик Эрнст Гребер получает долгожданный отпуск на три недели: он не был дома два года.

Под страхом смерти солдатам запрещают говорить о делах на фронте, разговоры о поражении Германии караются расстрелом. Добравшись до родного города, Гребер с ужасом обнаруживает, что немецкие города бомбят. Его родной дом превратился в руины, как и многие другие. Об отпуске Эрнст не предупредил родителей. Теперь он безуспешно пытается разыскать их. Родители не числятся ни среди живых, ни среди мёртвых.

Гребер надеется что-то узнать у знакомого доктора, но встречает только его дочь Элизабет. Сам доктор сидит в концлагере. В его дом подселили преданную нацистку с малолетней дочерью, которая неустанно следит за Элизабет. Девушка же работает на фабрике — шьёт шинели на фронт, надеясь так помочь отцу.

Бомбёжки повторяются почти каждые три дня. Гребер живёт в казарме, но по вечерам видится с Элизабет. Его отпуск проходит, родителей Эрнст найти не может, поэтому решает воспользоваться иллюзией мирной жизни — жизнью в тылу.

Эрнст встречает своего одноклассника Биндинга, который теперь занимает должность при нацистском руководстве.

Парень отнюдь не фанатик, но при случае пользуется своим положением: учителя, по милости которого Биндинг когда-то вылетел из школы, он засадил в концлагерь на полгода. Женщины из высшего общества ползают перед функционером на коленях, надеясь выручить своих мужей из концлагерей. Биндинг начинает снабжать Эрнста хорошими продуктами, алкоголем и сигаретами, что в военное время для простых граждан является дефицитом.

Вечером он приходит к Элизабет с водкой, которую дал одноклассник. Он рассуждает о правде:

…если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже бы воевали.

Элизабет показывает комнату соседки по дому. Там стоит огромный портрет Гитлера. «Культ диктатора легко превращался в религию». Потом они идут гулять. Город похож на бесконечный морг.

Фронтовик вновь приходит к Биндингу. У него в гостях пьяный вдрызг гестаповец. Эрнст замечает, как безмятежно Биндинг наблюдает за воробьями:

Гребер ‹…› вдруг понял, как безнадёжно обречены всякая справедливость и сострадание: им суждено вечно разбиваться о равнодушие, себялюбие и страх!

Через какое-то время гестаповец отправляется на допрос. Эрнст уходит вслед за ним и преследует нациста по безлюдной улице. Он думает, сможет ли убить гестаповца. Скольких людей можно спасти таким образом! Внезапно появившаяся женщина выводит Гребера из оцепенения. Он понимает, что уже не убьёт нациста.

Эрнст по просьбе друга-фронтовика приходит к их учителю. Гребер делится своими мыслями: войну немцам необходимо проиграть, чтобы покончить «с убийством, рабством, концлагерями, …массовым уничтожением и бесчеловечными зверствами». Будет ли он соучастником, зная всё это и отправляясь снова на фронт? Учитель говорит, что каждый должен ответить на этот вопрос сам.

Гребер с Элизабет ужинают в ресторане. Начинается бомбёжка. Несколько человек погибает. Эрнст утаскивает из открытого погреба бутылку: «десять заповедей — не для военных». На улице они видят почти вырванное из земли дерево, покрытое цветами. «Для деревьев сейчас весна, вот и всё. Остальное их не касается». В эту ночь молодые люди становятся любовниками.

Эрнст делает предложение Элизабет. Как жене военного ей будет полагаться пособие — так он сможет помочь любимой девушке. Он фронтовик, и их зарегистрируют быстро без всяких проблем. На миг Эрнст чувствует полную беспомощность:

Что только они с нами делают… Мы молоды, мы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн.

После раздумий Элизабет соглашается.

Гребер приходит в больницу к товарищу, потерявшему на войне ногу. Инвалиды встречают Эрнста недружелюбно, но здоровый отпускник понимает их: «Никогда не спорь с тем, кто потерял руку или ногу, — он всегда будет прав».

Во время очередной бомбёжки Гребер видит девочку лет пяти, прижимающую к груди младенца. Она не идёт в убежище. Через мгновение после взрывной волны Эрнст видит её мертвой, проткнутой прутом от железных перил. Младенца, скорее всего, куда-то отбросило бешеным шквалом. После этого налёта на дом Элизабет перекидывается пламя, дом обваливается этаж за этажом.

Они ночуют возле дома учителя Гребера. Утром Эрнст просит у него укрытия. Тот предупреждает, что прячет еврея. Если пару обнаружат в таком месте, им не поздоровится. Учитель говорит, что стоит беречь веру. Когда разочаровываешься в своей стране, нужно верить в мир. Солнечное затмение не несёт вечную ночь.

…ещё не существовало на свете такой тирании, которой бы не пришёл конец.

Гребер узнаёт о гибели Биндинга: в его дом попала бомба. Эрнст уносит часть продовольствия функционера. Затем Гребер идёт к учителю. Молодого человека встречает еврей, и фронтовик делится с ним запасами Биндинга. Они разговаривают. Брат, две сестры, отец, жена и ребёнок еврея умерли в концлагере. У него самого изуродованы пальцы, на них нет ногтей.

Вскоре учителя арестовывает гестапо.

Гребер узнаёт, что родители живы. В первые дни поисков на двери с объявлениями он оставил записку, что ищет их. Теперь там он находит письмо: родители эвакуированы. Так же приходит письмо из гестапо для Элизабет: ей нужно забрать прах отца, он умер в концлагере.

Гребер решает ничего не говорить жене, коробку с прахом он оставляет в церковном саду у могилы.

Эрнст просит Элизабет не провожать его на вокзал — это слишком мучительно. Он до сих пор помнит, как выглядела провожающая его мать в предыдущий раз. Жена соглашается. Однако уже при отходе поезда Гребер видит в толпе Элизабет. Он рвётся к окну, но место не уступает другой фронтовик, прощающийся со своей женой. Наконец Элизабет исчезает из виду.

Вернувшись на фронт, Гребер на мгновение ощущает, что вообще не уезжал в отпуск. Ему будто приснилось возвращение на родину. Многие солдаты из его роты погибли. Русские постоянно наступают. На фронт присылают новобранцев, ничего не понимающих в военном деле юнцов, которые гибнут один за другим.

Гребера назначают охранять четырёх русских. Есть подозрение, что они партизаны. Их заключают в надёжный подвал. Один из русских, старик, на ломаном немецком благодарит его за доброе отношение и зовёт идти с ними. Начинается обстрел.

Появляется Штейнбреннер: надо уходить, и он предлагает застрелить русских. Гребер отказывается. Между ними завязывается ссора, и Эрнст убивает противника. Затем он отпускает пленных и бросает оружие. Старик поднимает его и, уходя, стреляет в немца. Глаза Гребера закрываются.

Пересказала Диана Мельникова. Нашли ошибку? Пожалуйста, отредактируйте этот пересказ в Народном Брифли.

Живи и дай умереть (1973)

Актеры и съемочная группа
Отзывы пользователей
Общая информация

IMDbPro

1973
2h 1m

РЕЙТИНГ IMDb

6.7/10

112K

ВАШ РЕЙТИНГ

ПОПУЛЯРНОСТЬ

9 0030 Воспроизвести клип6

Смотреть Эти женщины Бонда меняют шпионскую игру0011

Джеймс Бонд отправляется остановить дьявольски блестящего героинового магната, вооруженного сложной организацией и надежным экстрасенсорным считывателем карт Таро. Джеймс Бонд отправляется, чтобы остановить дьявольски гениального героинового магната, вооруженного сложной организацией и надежным экстрасенсорным считывателем карт Таро.