Дорога из Москвы в Мурманск

Допустим, вы действительно планируете поездку в Мурманск и хотите сделать остановку по дороге, чтобы исследовать город. Если это настоящая автомобильная поездка, возможно, вы захотите посетить интересные места по пути или, возможно, поесть в отличном ресторане. Вот для чего Триппи идеально подходит, помочь вам разобраться в планах поездок в деталях.

Автопутешествие: 1 день вождения

Распланировав полный маршрут, мы можем оценить ваше общее время в пути для этой поездки.

Время в пути: 24,5 часа в пути

Маршрут

Старт в Москве.

Ехать около 2,5 часа , затем остановка в Твери и пребывание около 1 часа. Далее ехать еще 9 часов потом остановка в Петрозаводске. Переночевать.

Наконец, ехать около 13 часов и прибыть в Мурманск.

Чтобы увидеть все детали этого маршрута, включая рекомендуемые рестораны, отели и развлечения Кстати, ознакомьтесь с полным планировщиком поездок:

Аэропорты и рейсы из Москвы в Мурманск

В приведенном выше быстром расчете мы предполагали, что у вас есть частный самолет и просто хотел узнать время в воздухе от города до города. Но для большинства из нас мы будем летать коммерческими авиалиниями. (будь то первый класс или автобус). Значит, нам действительно нужно чтобы учесть все дополнительное время в пути, чтобы добраться до аэропорта, ждем нашего рейса и добираемся до места назначения.

Чтобы дать вам более точную оценку реальных путешествий, мы составить маршрут полета с реальными аэропортами. В конце концов вы сможете настроить этот план, выбрав свои аэропорты и полеты. А пока вот пример, который мы выбрали для дать вам представление о том, как может работать путешествие между аэропортами.

Аэропорт вылета: Международный аэропорт Шереметьево (SVO)

Аэропорт прибытия: Аэропорт Мурманск (MMK)

Выбрав аэропорты, мы можем оценить время в пути до и от аэропорта, в зависимости от того, насколько далеко аэропорт находится от центра города.

Как добраться до аэропорта: 51 минута

Как добраться до пункта назначения: 45 минут

Теперь, наконец, давайте посмотрим на реальный рейс из СВО в ММК на Аэрофлоте и прикинем, сколько времени он будет лететь в том числе взлет и посадка, и время на руление по взлетно-посадочной полосе.

Время коммерческого рейса: 2 часа 21 минута

Итак, теперь мы наконец можем получить представление об общем времени в пути от из Москвы в Мурманск, включая время, потраченное на дорогу туда и обратно аэропорты, расчетное время ожидания 2 часа в аэропорту для TSA линии безопасности и ожидание у выхода на посадку, и собственно сам полет.

Общее время в пути: 6 часов

Чтобы просмотреть подробную информацию об этом плане полета, включая рекомендуемые аэропорты, авиакомпания и маршрут, проверить планировщик полетов:

Спланируйте поездку в Мурманск

У Trippy есть масса информации, которая может помочь вам спланировать поездку в Мурманск, Россия. Начните с чтения страницы Trippy о том, где остановиться в Мурманске. Нажмите на кнопку ниже, чтобы узнать больше о Мурманске.

Как далеко в другую сторону?

Расстояние одинаковое в любом случае, если вы летите по прямой (или едете по одним и тем же дорогам туда и обратно). Но для реальной поездки отличий может быть масса так что продолжайте и проверьте обратные направления, чтобы получить расстояние от Мурманска до Москвы или перейти на главную для расчета расстояния между городами.

Если вы знаете Москву, не забудьте помочь другим путешественников и ответьте на несколько вопросов о Москве!

без остановок
общее расстояние в пути 1198 миль
время в пути 24 часа 24 минуты
расстояние полета 926 миль
время полета 2 часа 21 минута

Подробнее об этом маршруте:
ехать из Москвы в Мурманск
дорожные условия
альтернативные маршруты
Гугл направления

Москва — Петрозаводск — Белое обозрение

«Ваши документы». А с Толей происходит что-то ужасное: он влез на столик и стал стучать сапогом в окно. Не разбивается с первого удара, но разбивается: и осколки стекла, и холодный ветер, и кровь. Все происходит быстро. Милиционер бьет Толю по ногам резиновой дубинкой, а Толя висит, прижав руки к верхней полке. Затем он падает на пол. Как его оттуда вытаскивают, я не вижу — кондукторша провела меня в соседнее купе, к приятному молодому человеку и девушке.

Уже не меньше минуты бьют Толю за нашим окном — прибежал человек в спортивном костюме, слишком легко одетый, как мне показалось, и еще милиционеры. Они бьют его своими черными дубинками и бьют кулаками. Так у нас в России лечат белую горячку — не самое редкое, надо признать, заболевание. Нужно ли подробно описывать избиение? У полиции есть для этого название — насильственное задержание. В какой-то момент мне показалось, что я слышу хруст костей, хотя что можно услышать, правда, сквозь двойную толщину стекла?

Его бьют и что-то говорят; даже похоже, что они задают ему вопросы. А Серого откуда-то притащили и тоже бьют. Серый тут же падает на землю и сворачивается в клубок, уткнувшись в него головой. С Серым они не так стараются. Они измотались, эти служители закона и порядка.

Все это наблюдаем через окно; потом поезд снова едет.

«Какой ужас!» — кричит девушка.

Почему мы позволили ей смотреть?

‘Это ужасно! Я не хочу, абсолютно не хочу дальше жить в этой стране!

– Я как раз это и говорил, – замечает молодой человек. — Но нет смысла плакать и причитать об этом. Это, на мой взгляд, контрпродуктивно ».

Я не сразу понимаю, к чему я привел. То же самое после роковой ошибки в больнице — какое-то время просто смотришь, остолбенев, на больного, на мониторы, на своих коллег.

– Они идеально подходят друг другу, – продолжает разговор молодой человек, – и жертвы, и мучители. Если бы они пошли и избили профессора в Беркли таким образом, он бы повесился от стыда. Но эти двое встанут, стряхнут грязь и скоро поправятся. Я спрашиваю. «Что бы ты сделал?»

«Я?» Он улыбается. — Я бы ушел.

– Почему бы не уйти, – вставляет девушка, – пока тебя не избили? Нормальный человек не должен здесь жить.

Мой новый спутник снова улыбается.

‘Как бы я вынес это путешествие без моей милой попутчицы? В этом поезде нет даже вагона первого класса.

Я оглядываюсь. Странно — купе такое же, как у меня, а здесь все дышит порядком и благополучием. Молодой человек испускает аромат хорошего одеколона. Да, он тоже собирается на конференцию. Бывший врач, в нынешнем своем воплощении он издатель — журналы издает («как Пушкин») — председатель какой-то ассоциации, да еще много чего. На столике стоит полбутылки «Наполеона». А девочка действительно очень милая.

‘Тебе нужен стакан.’ Очки, которые у него с собой, сделаны из какого-то камня. Оникс, возможно яшма. Каменные очки. Да, это действительно очень хороший коньяк.

Молодой человек объясняет, почему он еще не ушел: Культура.

‘Позвольте мне сказать так. Для моих американских друзей буквы ААА предполагают «Американскую автомобильную ассоциацию». Но что у нас ассоциируется с тремя буквами «А»?» Он делает паузу на мгновение. «Анна Андреевна Ахматова!» Он торжествующе смотрит на нас и добавляет: «Да, и бизнес ». Вот что он сказал. Бизнес !

Как хорошо согреться глотком коньяка, когда ты стал причиной несчастья двух людей!

— Вы совершенно правы, — соглашается молодой человек. «Это не наша страна, это их страна». Я действительно говорил что-то в этом роде? «Помните, это не мы с вами наняли этих людей, чтобы защитить нас. Здесь происходит особый вид негативного отбора. В результате в рамках существующей системы гуманный полицейский невозможен! Система просто выплюнет его. Так что мы можем сделать? Изменить систему. Или уйти в свой мир — внутренняя эмиграция. Или, на худой конец, — он трагически пожимает плечами, — понижение передачи ’.

Я ловлю взгляд девушки. Эм, да… Понижение передачи .

В дверь стучат: «Поезд прибудет через пятнадцать минут». Пора возвращаться в свое купе за вещами; приятный молодой человек поможет мне. Я благодарю его.

В полуразрушенном купе меня ждет очень важное открытие: я узнаю, кто такие Толя и Серый. Под скамейкой, рядом с моим маленьким чемоданом, лежат две огромные сумки, такие носят только люди одного типа — мелкие торговцы. Теперь я начинаю понимать странную дружбу моих попутчиков — всякие люди становятся мелкими торговцами. Я также понимаю их ужасные избиения.

— Соревнование сводило счеты, — соглашается молодой человек. ‘Это была контрактная работа.’

‘Но зачем так стараться, если это всего лишь контракт?’

‘Для удовольствия души. Говорю вам, менты не люди.

Мелкие торговцы. У моего компаньона тоже есть мнение об их бизнесе.

— Знаете, они выполняют важную социальную функцию, — говорит он своим красивым голосом. «Все мы, все в нашем обществе, вдруг мы все стали хотеть одного и того же — дорогой одежды, часов «Ролекс», чего угодно. Но если вы не можете позволить себе швейцарский «Ролекс», — тут он щелкает левым запястьем, — эти ваши торговцы — как вы их называете — они продадут вам китайский «Ролекс» или любой другой, который вы захотите. Ведь они показывают время, они ведь тоже часы. И они хорошо выглядят».

Какие они тяжелые! Что я вообще буду с ними делать? Отдать их кондукторше? Ни за что эта ведьма не получит от меня ничего! Молодой человек пожимает плечами, и я вытаскиваю сумки в коридор.

‘Не могли бы вы мне помочь?’

«У меня есть идея, — говорит он. — Дай мне свой чемодан. Я имею в виду, как бы я выглядел с этими ужасными сундуками?»

Хорошо, спасибо. Я хочу сделать его счастливым, поэтому говорю: «У тебя такой милый попутчик!»

‘А, отстань! — говорит он, — на нее особо не на что смотреть. Я бы оценил ее на семь с половиной».

Что-то заставляет меня проверить: «Это по шкале от одного до десяти?»

«Нет, — смеется, — до семи с половиной! И голова у нее абсолютно вверх ногами. Вы понимаете, что я имею в виду? Вверх ногами!»

Я рад, что он с ней никуда не делся. Странно, как это беспокоит меня в такой ситуации, но это было бы слишком тяжело, если бы мы с ним так по-разному проводили ночи.

Кондукторша выпускает нас из поезда без каких-либо признаков эмоций. Кто-то идет встречать девушку, мы прощаемся с ней и ждем носильщика. Мы следуем за носильщиком, едва не отставая от него, и видим транспарант с надписью «Добро пожаловать, делегаты!». Конференция начинает приобретать серьезный вид.

Мы садимся в такси, и молодой человек говорит: «Послушай, просто забудь об этих… ох, кто бы они ни были… эти болваны! Я беспокоюсь за тебя: доброе дело не останется безнаказанным, ты же знаешь».0003

‘Но это моя вина, что у них столько проблем. Нет, беда не то слово, это беда!

— А, — говорит он, отмахиваясь, — вы страдаете интеллигентским комплексом вины. Полицейские избивают торговцев по всей стране в эти дни. Тебе уже лучше знать — жизнь несправедлива. Дай ему отдохнуть».

«Нет, ты, болван, — думаю, — я не дам ему покоя».

Пока заселяемся в гостиницу, прошу телефонный справочник и начинаю звонить везде — в МВД, РЖД, УСБ — целая куча сокращений. К моему удивлению, я прохожу прямо. «Подойди сюда. Полковник вас примет». И через час или около того я уже мчусь на такси к одному из этих темных, безликих зданий с зарегистрированными сумками на боку. Полковник ждет меня.

На полковничьей двери черным по золоту напечатано «Шац», а внизу: «Семен Исаакович»; и ниже в скобках: «Шлема Ицкович». Я никогда не видел, чтобы это делалось раньше. Очень смело.

Сотрудник офиса только что встал и все еще находится в несколько вялом состоянии. Он сидит на голом диване, без подушки и одеяла, одет в футболку и спортивные штаны. Одну ногу Семен Исаакович засунул в сапог, а другую нет. Это человек лет семидесяти, невысокий и совершенно лысый, без усов и бороды, но с обильно торчащими волосами из ушей и носа, — словом, откуда не должны расти волосы. Его руки, плечи, грудь покрыты шерстяным ковром цвета соли и перца. Я думаю: «Волосатый человек — как Исав».

Как мне назвать полковника? Шлема ему идет, и я бы предпочел, но надо ли быть его другом, чтобы называть его так?

— Полковник Шатц, — говорит он, ковыляя к столу в одном сапоге.

Понятно. Товарищ Шац.

У него большой живот и толстые руки, как у тяжелоатлета. Его широкий мясистый нос изрыт шрамами, как и все его щеки. Мне трудно описать его глаза: я почти даже не смотрел в них. Полковник подходит к столу, надевает форменную куртку поверх футболки и садится.

Я немного приготовилась: я врач, делегат международного конгресса.

«Доктор, — говорит он. «Государственный служащий». Он молчит. «Садись».

Я сажусь на маленький стул напротив него. В комнате нет ничего, кроме большого полированного стола, дивана, нескольких стульев. Должно быть, его недавно ремонтировали.

‘Вы жид?’

Я киваю. Забавно – государственный жид. Как он. Может быть, мне стоит перейти к делу? Рассказываю ему, что случилось: о наших попутчиках-торговцах: бесчеловечное, мягко говоря, обращение с ними: сведение счетов руками его коллег. Хотелось бы надеяться на беспристрастное расследование, на справедливость. По крайней мере, эти вещи должны быть возвращены их владельцам.

Неясно, то ли полковник кивает, то ли его голова слегка дрожит.

Звонит телефон. Берет трубку, отвечает короткими фразами. В основном нецензурная брань. Я не люблю сквернословия, да и пошлости вообще, а здесь это кажется совершенно естественным.

Стены голые, портретов нет. Но на одной стене висит карта мира с торчащими флажками. Сам масштаб претензий… Хотя непонятна система, по которой воткнуты флаги.

‘Иди и закончи там’. Он кладет трубку и поворачивается ко мне. «У нас был парторг Василий Дмитрич — хороший человек. Каждое утро он выпивал бутылку коньяка. К 8.00 он уже был пьян. Ну и что?

‘Он, видите ли, щипал ровно столько, чтобы каждое утро выпивать свою бутылку коньяка. Понятно?’

Пока что я просто слушаю.

— А вот, — он кивает на телефон, — директор госучреждения взял 13 миллионов долларов — наличными. Сотрудникам не платили зарплату пол года. Скажи мне, что этот отшельник делает с 13 миллионами долларов?»

Красиво сказано. Но какое это имеет отношение к незадачливым трейдерам?

‘Торговцы? Ты мог сказать это. Прочтите это».

Полковник передает мне ту же газету, которую мне уже предлагали в поезде.

«Разыскивается по подозрению в двойном убийстве, — читаю, — Полиция ищет человека из Петрозаводска»… И фотография Толи, с усами. Вот он смеется, празднует. Жертвами стали мужчина и подросток, его дочь. Они взяли Толю в свой дом.

Это была та же старая история – мужчина, живущий один с дочерью, продал свою квартиру, чтобы переехать в меньшую; Толя послал за своим другом… Да, я понимаю, это был Серый, Сережа.

— Нет, не Сергей, — говорит полковник, — «Серый» происходит от его фамилии. Который в интересах следствия не разглашается. мои руки дрожат, и мой голос тоже дрожит.

— Простите, товарищ полковник, — говорю, тем не менее. «Но желтая пресса или любая другая пресса, если на то пошло, сама по себе не является доказательством. Извините, но это просто неубедительно».

‘Кто ты? Присяжных, которых нужно убедить?»

Полковник достает несколько фотографий.

‘Говоришь, ты врач? Взгляните на это».

Мы изучали судебную медицину, но это не одно и то же. Я начинаю чувствовать себя плохо и не могу этого скрывать.

«Вот, — наливает он мне воды. «Выпей это».

Как именно их убили Толя и Серый, я не скажу. На самом деле есть вещи, о которых никто не должен знать.

Извиняюсь перед полковником — плохо выспался, коньяк без еды, ну и вообще…

‘ Фарштейн , — говорит на идиш, — понимаю.’ 9000 3

‘Для чего нужны фотографии?’

‘Чтобы убедить их контакты на этом конце поговорить’

Убийц установили на основании телефонных звонков из квартиры. Автоматические телефонные станции записывают каждый набранный номер — я этого не понимал. Один или оба из них звонили в Петрозаводск до преступления и, что более важно, после него. Они экономили деньги, не используя роуминг.

Они не сразу вышли из квартиры. Они провели там ночь с телами. Это действительно меня задело. Когда пациент умирает, я хочу, чтобы окна были широко открыты, и чем раньше я уйду из отделения, тем лучше. Но эта парочка… они действительно провели ночь, может быть, даже две.

– Боже мой, – начинаю бормотать бессвязно от испуга, – я провел ночь с убийцами! И я хорошо спал! Я ничего не почувствовал! Боже мой!»

На полковника это не производит особого впечатления.

«Не думай о них, — говорит он. «Убийцы — это обычные люди».

Опять телефон; опять он больше слушает, чем говорит; опять я в ожидании, и за это я рад. Он кладет трубку обратно.

‘Что у тебя здесь? Вы смотрели?» Он спрашивает о сумках.

Нет, мне и в голову не пришло посмотреть. Он берет пакеты и легко поднимает их на стол. Он очень сильный.

«Ничего не трогай», — говорит он. «Иначе нам придется снять с вас отпечатки пальцев».

Есть электроника. Playstation — для Сери, конечно. Он открывает небольшой кейс.

‘Что это?’

«Флейта».

Маленькая девочка играла на флейте? Черт, я снова чувствую слабость.

‘Может быть, а может и нет. Эти вещи могли прийти из разных мест».

Есть одежда. Они даже не брезговали брать с собой одежду! Нет, одежда была для икон.

— Иконы, — говорит полковник. «Ты веришь в Бога?» Не дожидаясь моего ответа, он продолжает: «В наши дни все верят. У нас даже есть модные молодые евреи, которые носят кресты».

Инстинктивно провожу рукой по шее: цепь видна? Надеюсь, полковник не заметил. Вдруг не хочется его расстраивать.

Книги. Нет, не книги — марки.

‘Вы что-нибудь знаете о марках?’

Нет.  Зачем мне? Я знаю, что марки могут быть очень ценными.

Полковник возвращает вещи в сумки.

«Все это стоит денег», — говорит он.

‘А эти двое, убийцы, интересно, носят ли они кресты.’

‘Неважно. Говорю вам — это обычные ваши люди». Как же так, а? Как я могу быть таким плохим судьей о людях? Почему я не понимаю? Я делаю еще глоток воды. Я уже начинаю привыкать к этому месту.

Полковник забирает сумки.

‘Присаживайтесь. Вы все сделали правильно. Вы помогли следствию. В противном случае нам пришлось бы арестовать их в городе».

Теперь я понимаю, что это было просто удачное совпадение. Кажется, в том же поезде из Москвы ехал сыщик, чтобы арестовать их. Я вспоминаю мужчину в спортивном костюме. Это было просто удачное стечение обстоятельств. Возможно, они их вообще не нашли. Количество фактически раскрытых дел настолько мало, что почти не имеет значения.

‘Разницы нет? Кто тебе это сказал? Что отцовский ?’

Полковник усмехается и ласково говорит: Шлемазл .’

В моем лексиконе нет такого слова. Что это значит?

«Шлемазл , — с удовольствием поясняет полковник, — значит невинный дурак поросенка». Я чувствую горечь.

— В Америке, — говорю, — как-то обходятся без дубинок. Есть процедуры, которые необходимо соблюдать. Я не заступаюсь за убийц и им подобных, но есть процедуры…»

– В Америке, – отвечает полковник. «Позвольте мне рассказать вам одну историю».

А потом полковник рассказал мне о своем отце.

В начале войны Шац-старший, обрезанный еврей, был призван на фронт, но воевать так и не попал: к августу 41-го армия была полностью окружена и сдалась . Шац забрал документы убитого украинского солдата, поэтому его сразу не расстреляли и он оказался не в концлагере, а сначала в одном исправительно-трудовом лагере, потом в другом. Он оказался на шахте в Руре.

‘Знаете ли вы, что Schatz означает по-немецки?’

Богатства, сокровища, жила. Полковник кивает. Его отец немного говорил по-немецки — до войны все учили немецкий. Так он и оказался в шахте с одним желанием – жить. Хотя, как вы понимаете, никто не знал, как и когда закончится война, и он понятия не имел, что сталось с его семьей. Трудовой лагерь отличается от лагеря смерти, но из тех, кто провел там всю войну, выжил лишь каждый десятый.

Устроиться переводчиком? Нет, этого не было. Прежде всего, чтобы затеряться в толпе, ему надо было быть как все; во-вторых, у нормальных людей в лагере был строго советский менталитет. Только у этой сволочи было больше дел с немцами, чем было совершенно необходимо. Шац поступил по-другому: он не просто выполнил норму, он удвоил ее. За это выдавали премии – хлеб, табак. Он бросил курить. Его единственное удовольствие, можно сказать; он бросил, чтобы у него было больше еды и чтобы он мог работать, чтобы выполнить план. Он обменивал табак со своими товарищами на еду, и таким образом у него всегда было достаточно еды. Когда он первым выходил из шахты, то воровал у охранников — картошку, яйца, хлеб. Только еда. Когда его поймали, его били, сильно били — каждый раз по двадцать ударов. Немцы означали порядок. Вся его спина была черно-синей от клуба. Били, но не до смерти.

«Значит, они не узнали, что ваш отец еврей?» В бане его прикрывали другие заключенные — для них он придумал отговорку.

«Фимоз».

«Да, да, это было. Потом узнали. Они узнали с нашей стороны».

Когда выяснилось, что Шац был евреем, его выживание стало намного труднее. Он был чем-то вроде «полезного еврея» — у немцев было специальное слово для этого. Теперь ему предстояло не просто выполнить норму, а утроить ее. Он получил его с обеих сторон. Но настоящих садистов в лагере было всего несколько человек. Охранники тоже были обычными людьми.

— Обычные люди, — подсказываю я.

«Да, обычные люди». Полковник не замечает никакой иронии.

Садистов было немного, не больше, чем сейчас, но одна из них была женой коменданта лагеря. Красивая женщина, сказал отец. Она любила пинать их в пах. Она заставит их снять штаны. Это забавляло ее, более или менее. Но к ней пришло горе.

Американцы их освободили. Произошло это так: они окружили лагерь и ждали, когда охранники сдадутся и будут убиты заключенными. Они могли ждать весь день, даже два. Они держались на расстоянии. Это была типичная американская практика. Немцы хотели в плен, а что американцы хотели от немецких пленных?

‘Что он с ней сделал?’ — спрашиваю я.

‘Он добился с ней своего. Вы понимаете? Он был первым.’

‘А потом? А что потом? Они ее убили?»

«Возможно», — он пожимает плечами. «Они вырезали всех немцев. Почти никто не выжил».

Какое-то время мы сидим молча.

‘Скажите, как после этого ваш отец относился к немцам?’

‘Ничего особенного. А почему «сделал»? Мой отец жив. Он просто злится, что немцы не платят ему пенсию. Ни в одном из их документов он не фигурирует как «Шац».’

Значит, его отец жив. И что он делает?

‘Он ничего не делает. Что ему делать? Он любит ходить на рынок. Он помнит ту немецкую даму. Прежде, когда моя мать была жива, он ничего не говорил, а теперь больше говорит о немце, чем о собственной жене».0003

В офисе почти темно. Вдруг ловлю себя на том, что хочу оказать полковнику какую-то поддержку или хотя бы посмотреть ему в глаза, но он сидит спиной к окну, и я не вижу его глаз. Я пытаюсь что-то сказать: что-то о недержании аффекта, о гериатрической сексуальности. Как будто моя принадлежность к медицинской профессии как-то дает мне право произносить слова, более или менее лишенные смысла.

— За всю войну, — говорит полковник, — мой отец не убил ни одного человека. И если бы американцы освободили их так, как должны были, то есть по-человечески, то он бы и сегодня не думал об этой немецкой юбке».0003

Полковник заканчивает свой рассказ и постепенно впадает в апатию. Может быть, мне пора идти?

В конце концов, я спрашиваю его: «Что означают флажки на карте?»

Вдруг он широко улыбается; в полумраке вижу его зубы:

«Они ничего не стоят. Флаги — это просто флаги. Вот и все.

– А куда вы идете без шапки? – ласково спрашивает полковник. «У тебя есть шляпа?»

‘У меня даже два. Шапку и теплую шерстяную шапку».

«Наденьте шерстяную». Темный. Холодный. Лед. Улицы почти не освещены. Вы не можете ничего разобрать.

Вечером на съезде натыкаюсь на юношу с красивым голосом, из поезда — делится впечатлениями о городе. Он говорит: «У нас такое же дерьмо, как и во всей стране», и изъявляет желание продолжить наше знакомство в Москве. Может, поужинаем вместе? Это его угощение.

Он небрежно спрашивает: «Ну, как дела с вашими двумя невинными?»

Хорошо сказано!

‘Вы узнали что-нибудь?’

«Нет», – отвечаю я. №

О ПОСЛУШАТЕЛЕ

Максим Осипов 9 0109 также известен в своей родной России как автор коротких рассказов.